когда врач впервые роняет в её отношении небрежное «сложная», митча пробирает крупная дрожь вдоль позвоночника. он тоже когда-то был «сложным» в его глазах: и где теперь? возможно, рид слишком наивный, но искренне верит в то, что спасти можно каждого. и только узнав её лично, наконец, соглашается с опытным доктором: действительно, сложная.

сложно её понять, сложно разобраться в том, что у неё на уме. митч в этих стенах возомнил о себе слишком многое, представляя себя то детективом, то частным психологом. в самом же деле, драма многих – она в паре искренних слов сочувствия, в одном честном вопросе. ему, обычно, достаточно растрогать каждого своим примером, да пообщаться по душам, чтобы узнать, где лежит ключ их спасения.

по одну руку от неё сидит рэнди – ему тридцать шесть, он потерял жену, которую неслабо поколачивал, и оттого ушёл в ещё больший запой; затем пустился в наркотики, когда алкоголя перестало быть достаточно, чтобы закрыть пустоту в сердце. всё это он озвучил сам ещё на первой встрече: от митча требовалось лишь молча кивать, да задать пару наводящих – мол, как её звали, да чем всё закончилось. по другую руку – салли. она так и не обмолвилась о том, сколько ей лет, а он и не стал настаивать. она тоже открылась не сразу, но сама: ей пришлось торговать собой, чтобы обеспечить лечение пожилой матери, а на наркотики её подсадил сутенёр. и рид уверен в том, что ни рэнди, ни салли в рехаб больше не вернутся. либо найдут в себе силы жить дальше, либо не протянут и до следующего передоза.

она же здесь уже во второй раз. её зовут андреа, ей всего девятнадцать (и это, пожалуй, единственное, о чём она рассказала сама, по-честному), и она больше слушает, чем говорит. понять, что у неё на уме очень сложно. понять, что она чувствует, пожалуй, ещё сложнее: нежное девичье личико постоянно скрывает маска абсолютного безразличия. она вернулась однажды – значит, может вернуться и снова. врач называет таких пациентов регулярными, а митч может только сочувственно качать головой ему в ответ. ему, как никому другому, доподлинно известно, что возвращаться она будет снова и снова ровно до тех пор, пока не найдёт смысл в чём-то, кроме наркотика. или же, пока её наркотиком не станет что-то, а, может, и кто-то другой.

— всем добрый вечер, — он одёргивает полы нелепой рубашки в клетку и откидывает волосы со лба, обводя взглядом всех присутствующих. это то самое место, где приятнее кого-то не видеть, чем увидеть снова. однако, вот она, андреа, сидит на стуле слегка наискосок от него самого, смотрит своим внимательным взглядом. в кругу ещё несколько новеньких: с них-то ему и стоит начать, — я вижу среди нас сегодня новые лица. давайте знакомиться: меня зовут митчелл рид, но, лучше, просто митч.

кто такой митч? пожалуй, толком ответить на этот вопрос не сумеет никто. разве что, его собственный лечащий врач, с гордой ухмылкой зовущий его своим лучшим пациентом. митч – тот же наркоман, только вынужденно поставивший на этом деле крест. митч – некто, неплохо вяжущий слова в красивые предложения и обладающий достаточным обаянием, чтобы кто-то сумел рассказать ему чуть больше, чем планировалось. митч ни черта не смыслит в медицине, но хочет думать, что понимает что-то в жизни и в хрупких человеческих душах. митч – волонтёр, если совсем уж официально. митч – мотивационный спикер. митч – тот дружелюбный парень в клетчатой рубашке, что в любой другой ситуации предложил бы тебе косяк, но сейчас предложить может лишь своё плечо. митч – где-то между серьёзным человеком в белом халате и другом из подворотни, тянущим обратно на дно.

для всех этих людей митчу хочется быть просто митчем. потому что ему не плевать на их судьбы, и ему хочется, чтобы не плевать было и им самим. митч, наверное, в какой-то из всех параллельных вселенных – просто хороший человек. однако, в этой вселенной его принадлежность к хорошим ещё ничем толком и не доказана.

он говорит привычные вещи, но каждый раз новыми словами. он внимательно слушает, что говорят другие, и старается дать слово каждому, кому есть, что сказать. в этот раз они говорят о музыке, и ему даже кажется, что у большинства в этой комнате разгорается не шуточный интерес. тогда митч говорит о том, что на следующую встречу принесёт из дома гитару – идея встречается с абсолютным восторгом. ему даже кажется на секунду, что радуется новости и андреа. и, чёрт знает, почему, но именно с ней ему хочется поговорить сегодня подольше. отчего-то кажется, что не сказав ничего при толпе, она всё же поговорит с ним один на один.

— хей, — распустив всех после встречи, он не даёт уйти ей одной, направляясь прямо со своего места и улыбаясь настолько тепло и дружелюбно, насколько вообще на такое способен. его голос смягчается вдвое: митчелл ловит себя на мысли о том, что с ней говорит примерно в тех же тонах и интонациях, что и с дочерью, и эта ассоциация мгновенно заставляет улыбнуться ещё чуть шире, — я бы сказал, что рад тебя видеть снова, но это не то место, которому в самом деле стоит радоваться.

сводит руки на груди, всем своим видом показывая, что не готов ещё её отпустить. андреа, такая маленькая, казалось бы, нежная и хрупкая, но с такими большими проблемами – его главная загадка. не попытаться её разгадать было бы ошибкой. не попытаться помочь ей хотя бы не с первого, так со второго раза, и вовсе могло бы быть преступлением. вместо того, чтобы отойти в сторону, митч усаживается на соседний с ней стул. снова откидывает с лица отросшие волосы. снова старательно держит лицо.

— я надеюсь, ты молчала сегодня потому, что тебе и правда было нечего добавить, а не потому, что ты боишься или стесняешься, — говорит серьёзно, но безо всякой строгости. возможно, митча в рехаб пускают снова и снова только поэтому: он не умеет быть строгим, в нём не копится врачебная усталость. его мягкость, пожалуй, единственное, что в самом деле имеет хоть какую-то ценность, — это место было создано для того, чтобы ты могла поделиться чем-то, что не даёт тебе покоя вот тут, — указательным пальцем стучит по собственному левому виску.

— ну, а если не хочешь говорить в группе – всегда можешь поговорить со мной после. или до. лучше после – времени больше.

митчелл помнит, каким попал в это место сам: запуганным, потерянным. он пришёл сам – будто бы заранее понимал, что останется с эми один на один, что будет нужен ей трезвым, а не привязанным к игле – но не был готов к тому, что ему предстоит. он не знал раньше настоящей ломки; не представлял, через что проходит организм, чтобы полностью очиститься. ничего страшнее этой боли ни до, ни после реабилитации не испытывал – и до сих пор боится снова испытать. ему было двадцать шесть, когда его заперли в палату наедине с самим собой и страшными мыслями, с чувством собственного бессилия. он гордится собственной трезвостью, потому что искренне уверен в том, что путь к ней – одно из самых страшных испытаний, что могут выпасть на долю человека. и не представляет, как через эти муки может пройти кто-то столь хрупкий, как молодая девушка, у которой в лице совершенно детские черты и абсолютно взрослый испуг: недоверие, вполне справедливое. митч и не сделал ничего, чтобы заслужить обратного – привык полагаться на доброе лицо и верные слова.

он помнит всё. особенно хорошо помнит о том, что сложнее всего было не в месяцы, проведённые в рехабе, а за его пределами. андреа говорит о том, что за стенами центра её ничего не ждёт, а митчелл сам собой вспоминает всё то, что встречало его: тесная квартира, грязные подгузники, бесконечные крики, поочерёдно, от жены и дочери, работа – и днём, и ночью – а затем неизбежный развод. единственное, что спасло его в тот период – ответственность перед чужой, ещё ни в чем и не перед кем не провинившейся жизнью. он бы с радостью пустил наркотик по игле вновь, не протянув и недели после выхода с реабилитации: лишь бы на несколько часов забыть о собственной ничтожности и непригодности к настоящей жизни; забыться – но он не мог. смотрел на ревущую эми, на пьющую николь, и не мог позволить себе сдаться, отправив младенца в детдом, а жену – за решётку.

но какая ответственность у девчонки в её неполные двадцать? ей бы жить, себя ради, но что-то не даёт. и митчеллу её жаль, но жалость – последнее, что ему хочется до неё донести.

— спасибо, — медленно кивает, и тут же сталкивается с непониманием во взгляде напротив. добавляет, — спасибо, что поделилась.

ему отчего-то важно. и до сих пор не понятно, откуда эта ублюдская тяга к спасательству: однако, жить ради кого-то – это единственное, что он умеет. эми растёт, она не нуждается в отце, как нуждалась грудничком – и теперь нужным нужно быть ему. и все эти люди, проходящие сквозь двери этих встреч, никогда не станут для него единой массой. митчелл и впрямь тоскует по каждой смерти, как радуется и каждому их успеху. андреа – вот чёрт, оказывается, просто энди – за неё хочется ратовать сильнее всех, у неё больше всех их взятых впереди, ей есть, ради чего продолжать жить, пускай самой ей эти перспективы не видны. и в сознании митчелла, до сих пор ни черта не здоровом, слоящиеся мысли накладываются одна на другую: ей нужен кто-то, а он нуждается в том, чтобы кому-то быть нужным. роль наставника – это новое, на такое стоило бы замахнуться, лишь достигнув в жизни чего-то более стоящего, чем шаткий стул в четырёх белых стенах рехаба – но отступать поздно. в конце концов, этот разговор начал он сам.

— никогда не поздно, — на самом деле, поздно бывает. за все три года проведённые в стенах рехаба, он видел от силы два таких случая, и каждый раз это выглядело просто страшно. митчу приходилось наблюдать за тем, как люди умирали прямо здесь: отказывали внутренние органы; отказывал мозг, и кто-то не досмотрел за мерами безопасности. и вот: в одну неделю ты смотришь в узкие зрачки, едва ли различимые среди пожелтевших белков, а в следующую – на опустевший стул. давишь улыбку и снова пытаешься убедить всех и каждого в том, что у них ещё остался иной выход. а дома скуриваешь пачку за пачкой и благодаришь судьбу за то, что не успел так нелепо сдохнуть, — возможно, поздно кому-то, но тебе ещё точно не поздно.

в свои девятнадцать митч отправился в ебучий лос анджелес и лелеял мечты о большом экране. в свои девятнадцать он преследовал невероятные амбиции, тешил собственное эго, меняя девчонок, как перчатки, и думал, что ему обязательно покорится весь мир. он был счастлив, пускай толком ничего и не имел. и это счастье, безосновательное и глупое, наивное и нелепое – вероятно, единственное, что по-настоящему его сберегло.

— тебя так бесят мои проповеди, энди? — он ухмыляется совершенно беззлобно, но всё же смотрит на энди с хитрым прищуром. не оскоблён: для этого нужно сказать намного больше – но принимает к сведению. она не поверит ни единому его рассказу о счастливой жизни, и будет права, потому что и сам он ещё её не нашёл. она, очевидно, умнее остальных, ну, или, осторожнее: она жаждет честности, а он рассказывает сказки о том, чего на самом деле возможно и не существует. и говорит она честно – а он всё продолжает лукавить, будто боясь подтвердить все её страхи.

возможно, лезть в терапию без образования – ошибка всей его жизни. однако, всем известно, митч – не врач. просто человек, не нашедший себе иного места. и сейчас теряется, как и любой другой человек, что боится сделать хуже. впрочем, тени под глазами энди ненавязчиво подсказывают, что хуже едва ли может быть.

— я понимаю. на самом деле. врачи хотят, чтобы своей историей я заставил всех поверить в хэппи энд, но это невозможно. потому что вы все разные, и ситуации у всех разные, и финалы у всех тоже разные, — поворачивается к девушке всем корпусом, локтем облокачивается на спинку стула и задумчиво трёт пальцами щетину, — и, если тебе не интересно слушать сказки – хорошо. если ты не хочешь говорить перед всеми – хорошо. но говори со мной. а я буду говорить с тобой. без выдумок и мотивационных речей, по-честному. можешь спросить о чём угодно.

энди не говорит ни единого приятного слова, но митч этого и не ждал – ему не нужно её одобрение. с её словами наружу выходит хотя бы малая часть тех эмоций, что так старательно были запрятаны глубоко внутри. здесь и злость, и отвращение, и даже насмешка: впрочем, едва ли среди обоих их позиций хоть одну можно назвать выигрышной. энди говорит. этого, в целом, уже достаточно, чтобы считать себя победителем и прицепить на лоб звёздочку, затянуть на шее нить с самодельной медалью, вроде тех, что дают эми нянечки в детском саду. однако, раз уж говорить она начала, да ещё и с такой охотой, будто слова уже и не держатся внутри, останавливать разговор он не готов. какой бы колючей девчонка на первый, да и на второй, и на третий, и, пока что, на все последующие, взгляд, она ни была, она интересная. разумеется, не первая из всех, к кому невозможно пробиться шаблонными историями – однако, одна из немногих, что действительно слушают. да и самому митчу не повредит немного критики: в конце концов, как она не первая, так и не будет последней, кому ещё придётся поиграть на его нервах.

— прости, что мой репертуар не достаточно разнообразный, — уже не стесняется ухмыляться в открытую её ремаркам. почему-то кажется, что с энди не нужно трястись над каждым словом, как не трясётся, собственно, и она сама. для рида такой диалог – глоток свежего воздуха, пускай он и отдаёт себе полный отчёт в том, что его собеседница, должно быть, считает его настоящей каторгой, — он всё-таки рассчитан только на один период пребывания в реабилитации. но я обещаю, что подготовлю новую историю специально для тебя на следующую встречу.

если бы он мог – собрал бы из рецидивистов отдельную группу – вот только весь круг его полномочий сводится к тому, что он выбирает, что говорить в отведённый ему час с небольшим. в самом же деле, митчелл рид не имеет в клинике никакого веса, ни права голоса. приходит по собственной воле, да не уходит потому, что ещё не провинился ни в чём достаточно, чтобы погнали взашей. даже время встреч ему нельзя выбирать самому: всё строго вписано во внутренний распорядок всех пациентов, да запаяно тысячей важных штампов и подписями директора с главным врачом. возможно, он и рад бы был сделать весь процесс иным, но кто готов послушать парня без образования, опыта и весомых аргументов в свою пользу? никто, как не послушают и горстку безнадёжных наркоманов – а именно такими и видятся все люди, что приходят в эту комнату, «высоким чинам».

она заикается о суициде, а митч будто бы пропускает это заявление мимо ушей. он и не сомневается в том, что мысль наложить на себя руки уже приходила в её голову, возможно, даже и не единожды. здесь они наравне, как и каждый пациент: в самые страшные и трудные моменты перспектива бросить всё и сдаться кажется слаще продолжения борьбы. поэтому изымают и шнурки с ремнями, и все хоть отдалённо острые предметы – чтобы в моменты слабости никто не успел поверить в то, что впереди не появится момента силы. впрочем, когда её тонкий пальчик упирается ему в грудь, вдруг кажется, что энди и без того сильнее, чем кажется ему со стороны, или чем кажется себе самой. митчелл может лишь картинно приподнять бровь: он пытался разобраться в том, что у неё на уме, а она уже готова распахнуть душу – пусть и доказывает обратное. храбрится, явно, но очень болит изнутри.

— тебе не нормально. было бы нормально, я бы тебя тоже не бесил, — разводит руками и тихо вздыхает, наконец чувствуя необходимость подняться на ноги и сделать неровный круг вдоль ряда из стульев, сведя руки за спину. теперь рид уверен в том, что она не уйдёт – по крайней мере, точно не сбежит, воспользовавшись его заминкой и недлинной паузой.

ему казалось, что он был готов к вопросам о себе, но в самом деле ещё не услышав ни слова в свой адрес уже пытается судорожно придумать красивые ответы. энди спасает его, сама того не зная: задаёт первый вопрос вроде и о нём, но в самом же деле скорее о себе. «почему тебе захотелось докопаться именно до меня?» звучит не иначе, как «расскажи, почему я – особенная» – и даже толком её не зная на этот вопрос ответить вроде бы легче, чем на любой, что коснётся его самого. рассказать ей про удивительную привлекательность по-волчьи проницательного взгляда, да тяжёлую тоску на сердце по её нераскрытой драме, пожалуй, нельзя, но можно попытаться сложить что-то более к моменту подходящее.

впрочем, спасательный круг она отбирает столь же быстро, сколь и протянула изначально руку помощи:

— я не могу уйти от ответа, просто сказав, что мне не нравится макс? — он даже не лжёт: макс – полнейший ублюдок, и проблема его не в зависимости, а в раздутом эго и отсутствии мозгов. этого митч, конечно, не скажет, но точно встретит макса в этих стенах ещё не раз и не два, и в каждый новый будет молиться о том, чтобы его несчастная супруга наконец подала на развод вместо того, чтобы раз за разом его прощать.

— как бы абсурдно это не звучало, но я тоже не слишком-то желанный гость где-либо за пределами этих стен. да-да, я знаю, such a shocker, — улыбается снова, довольно быстро примирившись с самоуничижительной риторикой. возможно, когда-нибудь у него появятся деньги на терапию и осознание собственной ценности в других сферах жизни, и он с огромной радостью забудет дорожку в реабилитационный центр, но пока что – это его безопасная зона. лишь с небольшой задержкой в голову приходит мысль о том, что с энди они похожи намного больше, чем думает она сама. его проблема тоже в том, что здесь ему, кажется, нормально. впрочем, ему никто и ничего проповедовать не станет: на местного клоуна, к счастью, пока его руки не коснутся иглы, всем наплевать, — и, ты можешь мне не поверить, но правда в том, что мне хочется помогать. хочется слушать то, что у каждого здесь на уме, и хочется делиться чем-то своим. я эгоист, но это и моя терапия тоже.

в противовес андреа – буквально вжавшейся в стул, скрестившей руки на груди в защитной позе, укутавшейся в кожанку, что будто бы на три размера больше – митч ведёт себя, будто открытая книга. его ответы, наверное, не то, что ей хотелось бы услышать: в них нет скандала, на который она рассчитывала – всё те же нотки привычной проповеди – и это практически разочаровывает даже его самого. когда митч успел выцвести настолько, что потерял даже былой интерес к банальным провокациям?

— ладно, я знаю, что мой ответ скучный и сопливый. давай так: я попал в рехаб после того, как шесть с лишним лет убил на то, чтобы стать крутым актёром и сниматься в фильмах, которые показывают на большом экране. в итоге, я снимался в порно и рекламе таблеток либо для потенции, либо от геморроя, — говорить о своём прошлом всерьёз невозможно. тем более, что сейчас оно кажется почему-то очень далёким. и, в конце концов, митчу нескончаемо сильно хочется увидеть хотя бы зачатки улыбки на жутко печальном и хмуром лице энди. да, сама по себе эта история не несёт никакой в себе морали, и явно не поможет ей рассмотреть за решётками на окнах клиники смысл всей своей жизни, но вот хорошее настроение – может, — когда я, наконец, был вынужден вернуться из лос анджелеса сюда, мне пришлось лечь в рехаб, и в итоге я официально стал не только бывшим порноактёром, но ещё и бывшим наркоманом: не самый желанный человек в приличных кругах. но мой голос показался врачам успокаивающим, а мои истории – довольно любопытными; и вот поэтому я до сих пор здесь.

разводит руками и опускает их, хлопая ладонями по собственным бёдрам: мол, всё, чист.

— и это, к слову, не очередная выдуманная история. не думаю, что кассета с фильмом «howard sperm’s private parties» доступна в местной видеотеке, но сможешь проверить на выходе.